[МУЗЫКА]
Следующий гений
этого сюжета — это Лессинг, один из отцов немецкого просвещения.
Если помните, мы говорили о французском споре древних и новых,
вот здесь в каком-то смысле Винкельман – представитель партии древних.
Он говорит о непреходящей ценности античного идеала.
А Лессинг – представитель партии новых.
Он говорит, что есть вещи, которые традиция и прошлое не могут
отразить — это дух современности, который необходимо понять.
В 66-ом году выходить труд Лессинга,
посвященный как раз виденной нами скульптурной
группе Лаокоон и там он выдвигает дерзкую идею,
в соответствии с которой идеал красоты вовсе не
является такой центральной темой рассуждения об искусстве.
Но здесь мы всегда в скобочках, после слова «искусство»,
можем ставить слово «культура».
Всегда немецкая мысль выходила в этот широкий горизонт, в конечном счете.
Итак, не идеал красоты.
А что? Выражение смысла.
Обращая внимание на эту скульптуру – Лаокоон –
как раз Лессинг и обращает наше с вами внимание на то,
что здесь есть какое-то противоречие.
Вообще, скульптура идеально выражает статуарный смысл,
ну даже если это живая, может быть жанровая сценка.
Здесь перед нами некое противоречие в том, что выражена динамика,
страдания, средствами, которые должны закрепить смысл и красоту.
И от этого просто-напросто теряет смысл и сообщение, и эстетика.
И Лессинг уверяет, что изобразительное искусство не является
вершиной попыток изобразить красоту и даже не единственной задачей искусства.
Есть вещи, которые можно выразить, только изображая временное измерение,
а это недоступно ни живописи, ни скульптуре.
А вот литература это может сделать.
Она повествует, она не так гипнотически действует на нас картинкой,
картинку мы воспроизводим сами, расшифровывая знаки, то есть читая.
Мы активно включаемся в этот процесс и более того литература — это всегда
повествование, мы бы сейчас сказали нарратив,
то есть она всегда дает временную последовательность событий и состояний,
и вот она-то может выразить и страдания,
и идею бесплотную, и субъективное наше состояние,
и может создать постоянный диалог, скажем, читателя и автора.
Итак, Лессинг настаивает на том,
что как минимум эти два измерения культура должна понимать, что есть вещи выразимые
временной динамикой и повествованием, а есть застывшим изображением.
Между прочим, во время Лессинга рождается великое искусство музыки,
о которой, правда, Лессинг практически ничего не писал.
Но именно музыка и дает пример нам того, как последовательное изображение
во времени эмоциональных состояний может стать самостоятельным сообщением.
Кого-то может удивить это выражение «музыка рождается во времена Лессинга»,
но дело в том, что музыка, как это ни странно сказать, занимала довольно
маргинальное место в системе искусств до XVIII века,
потому что она выражала как бы такие иллюстрирующие, сопровождающие состояния.
Может быть очень высокие, скажем, музыка при религиозных церемониях или может быть
низкие — музыка, сопровождающая бытовую пирушку или там народный танец.
Но сравниться с архитектурой, драматургией, музыка конечно не могла.
В средние века какие-то очень важные шаги делаются в связи с литургийным комплексом,
но какие-то важные открытия делает позднее возрождение,
но на самом деле только XVII век приводит музыку в большое искусство.
В первую очередь это делается благодаря оперному синтезу — опера соединяет
драматургию, музыку, литературное повествование.
И вот оказывается, что музыка может быть таким значимым повествованием во времени,
она может также много изображать, как литература и живопись, допустим.
А к XVIII веку музыка уже научилась, в общем, делать все,
что делали другие высокие жанры искусства.
И расцвела так, как никогда.
В каком-то смысле музыка все более и более доминирует,
и только литература, в XVIII—XIX веке,
может быть сопоставлена с музыкой по значимости для эпохи, по влиянию.
Но Лессинг пишет не о музыке, а о литературе и о драматургии.
После Лаокоона выходит в свет его работа «Гамбургская драматургия»,
где он тоже делает такой инновационный, я бы сказал, шаг.
Он говорит, что нужно строить новую драматургию,
совершенно верно замечая, что в античности драматургия, по сути, была
художественной идеологией эпохи — выражала смысл, учила людей, объединяла их.
Театр уже восстановил эту способность античной драматургии в XVI—XVII веке,
то есть он тоже стал таким интегрирующим общество искусством.
Для разных слоев, для разных людей.
И здесь мы можем напомнить, что в принципе вот восхождение жанра, превращение его во
что-то культурнозначимое, связано с тем, что оно берет на себя функции мифа всегда.
Вот если какой-то жанр или тип способен работу мифа выполнять,
то есть строить значимую, осмысляющую картину мира,
в которой люди бы находили объяснение многому,
а может быть всему, вот значит, такой жанр становится доминантой эпохи.
Это произошло с музыкой и литературой, но и с драматургией тоже.
Лессинг настаивает на том,
что сейчас в XVIII веке у театра, у параллельного, соответственно,
искусства драматургии, высокая миссия — дать новый как бы миф,
ну слово «миф» — это я употребляю, а не Лессинг,
который придавал бы смысл и цели обществу и,
между прочим, некую эмоциональную солидарность.
Великое дело для каждой эпохи — соединить людей в общих переживаниях.
В общих мыслях — это конечно утопия, это невозможно,
но общие моральные ценности и общие эмоциональные переживания,
а это как бы два полюса одной системы, это очень важно, и театр может это сделать.
Но для этого нужно аристотелевскую эстетику, говорит Лессинг, переосмыслить.
Античный театр дает нам набор типов, типичных масок, образов,
которые конечно тоже объясняют мир.
Характерно-индивидуальное, ну это скорей для комедии античной,
а трагедия дает высокий тип и трагический конфликт.
Но новое время новую ценность привела с собой — ценность индивидуальности.
Значит нужно искать характерное, но не такое,
которое было бы маской, а вот характерно-индивидуальное,
неповторимое, однако способное нести с собой идею.
Вот это новая мысль Лессинга и по сути дела одна из формул новой культуры,
конечно, здесь дает нам.
Как это может быть?
Русская литература прекрасно показывает, как это может быть.
На примере Достоевского.
Федор Михайлович, кстати, многим был обязан немецкой эстетике — Шиллеру, Гете.
И вот именно его герои, герои его романов, это есть предельная, очень характерно
очерченная индивидуальность, которая является носителем идеи,
а больше эту идею никто в рамках вот этого романного пространства не несет,
она приходит в мир общей идеи через индивидуальное.
Она его потом подчиняет, съедает, может быть,
убивает, но она существует вот только там.
С точки зрения Лессинга, это и есть задача искусства нового.
Очень важно, что он расширил немножко вот диапазон искусства, значит,
не красота и идеал только, но еще и борьба идей, страдания,
социальные конфликты и коллизии — это тоже можно изображать при помощи поэзии.
Словом «поэзия» тогда обозначали совокупность словесных искусств,
то есть практически все, кроме драматургии,
театра и… Ну драматургия уже на грани,
скажем так, кроме театра и пластических искусств, и архитектуры.
Остальное все поэзия, то есть магия и энергетика слова произнесенного.
Уже в XIX веке появится эстетика безобразного.
Так далеко Лессинг не идет, но красоту он в то же время ограничивает,
как всего лишь один из сюжетов большого искусства.
Еще важная идея — Лессинг, он настоящий просветитель, то есть он считал,
что нужно идеи, выработанные элитой сделать достоянием всего общества,
это актуально было тогда.
И конечно нельзя забыть его пьесу «Натан мудрый»,
позднее его произведение, которое учит терпимости,
толерантности и учит умению налаживать диалог между людьми разной веры,
в первую очередь разной веры, и разных культур.
До XVII века эта вещь такая была знаковая,
очень существенная.
[МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
[МУЗЫКА]